Показание подполковника Михаила Петровича Григорьева, 48 лет

Я кадровый офицер. В Николаевске жил с 1906 года. Был на фронте. В 1910 году я по болезни (был контужен) был эвакуирован с фронта в Пермь, где сначала командовал запасным батальоном, а потом принял запасный полк. Полк принял я в марте 1917 года, в августе начались в Перми среди солдат вспышки большевизма. Я подал рапорт о болезни и был направлен в госпиталь в Казань. По освидетельствовании мне дали четырехмесячный отпуск, и я решил проехать в Николаевск. Но дороге в Николаевск я явился в Хабаровске в штаб и был назначен командиром дружины в Никольск-Уссурийский. Когда я осенью приехал в Никольск, дружина не приняла меня, и я вернулся в Хабаровск и получил назначение коменданта лагерей военнопленных. В этой должности я пробыл до марта месяца 1918 года, когда ко мне был назначен комиссар. Тогда я вновь прибег к испытанному средству, заболел и затем с первым пароходом уехал в Николаевск. Так как в Николаевске тогда были большевики, то я проехал в Тугур (против Шантарских островов на Охотском побережье); когда в Николаевск вступили японцы, я вернулся и первое время служил в канцелярии губернатора Бунге, а потом с принятием власти адмиралом Колчаком, вновь вступил на военную службу и был назначен военным цензором почтово-телеграфной конторы.

Первоначальное назначение Тряпицына было наказать Киселевку, так как это селение с казачьим населением заняло определенно антибольшевистскую позицию. На помощь киселевцам, по их просьбе, был послан полковником Медведевым небольшой отряд под командой поручика Ивановского. Вслед за ним был отправлен еще отряд под начальством поручика Токарева, а затем позднее против него выступил с остальною частью батальона и полковник Виц. Токарев атаковал Тряпицына в Циммермановке, но атака кончилась неудачей, и он вынужден был с большими потерями отступить на соединение с отрядом Вица. Тряпицын же, разбив отряд Токарева, решил идти далее и под Мариинском столкнулся с отрядом Вица. Столкновение было неудачно для нашего отряда: часть его передалась большевикам, а остальная отступила в де-Кастри. Тогда Тряпицын, выделив отряд для преследования полковника Вица, сам решил идти на Николаевск. В Николаевске был русский гарнизон человек в 400, японцев же было, как мы предполагали, человек 800, но надо думать, что эта цифра была сильно преувеличена, и что преувеличивали ее сами японцы; я думаю так потому, что в крепости Чныррах, например, мы считали их гарнизон в 200-300 штыков и, кроме того, еще человек 100-180 моряков, оказалось же, когда они отступили из крепости, причем они отступили без потерь, если не считать несколько обмороженных, что их было там всего около 150 человек. Навстречу приближавшемуся Тряпицыну из города выступил смешанный русско-японский отряд, но ему пришлось отступить, так как большевики горами на лыжах обошли его. Комендантом крепости был полковник Медведев, человек очень сильной воли, но человек в высшей степени самоуверенный, не принимавший никаких советов и не умевший благодаря этому поставить себя близко не только к населению, но даже и к офицерству. Не помню, 17-18 февраля, точно сказать не могу, крепость Чныррах оставлена японцами — их гарнизоном. За несколько дней перед этим была прервана связь с крепостью, и ни мы, ни японцы не знали, что там происходит. Слышали орудийные выстрелы, думали, что это японцы высадились на лед у мыса Лазарева и идут к городу (японцы все время ждали подмоги и уверили нас, что придут на выручку), не многим приходило в голову, что это красные откопали орудия. В крепости было двое русских чинов: чиновник Добровольский, который был командирован для сдачи имущества японцам — он отошел вместе с японцами, но так как отступление было очень поспешно, то он не успел захватить теплых вещей и сильно поморозился; другой артиллерийский подпрапорщик Аноха. Кроме того, там жил капитан Румиевский, командовавший искровым телеграфом, который японцы ежедневно часов на 6 предоставляли в наше распоряжение, он не успел отступить с японцами или не был ими предупрежден об отступлении и ушел уже один в тайгу с женой, попался в руки красных и был расстрелян вместе с женой на мысе Вассэ. Спустя несколько дней после взятия крепости, красные, подвезя орудия к колонии прокаженных, начали обстрел города из мортир из 57-ми миллиметрового орудия. Обстрел продолжался три дня. 57-ми миллиметровое орудие стояло на Каморе. Снарядов было выпущено не менее 300. Действие огня, и в смысле разрушения и в смысле человеческих жертв, было очень незначительно, около 3/4 снарядов не разрывалось, но панику среди жителей он вызвал значительную. Как начались переговоры с красными о сдаче города, точно не знаю, они велись тайно. Начаты они были с японцами, потом в них принял участие от нас, т. е. русского командования, поручик Мургабов, а потом капитан Немчинов (между прочим Немчинов еще раньше на заимке Дрекаловича, около Владивостока, был захвачен Тряпицыным, но ему удалось тогда убежать; Тряпицын узнал его) — к ним присоединились и представители города: городской голова Карпенко, председатель городской Думы В.А. Комаровский и председатель земской управы Шелковников. Когда переговоры были закончены, Медведев собрал нас и объявил нам, что в силу декларации ген. Сиромидзу, японцы начали переговоры с красными и решили сдать город им, и что выработаны условия сдачи, и прочел нам эти условия. Всех пунктов не помню, но важнейшие были следующие: русскому отряду гарантировалась неприкосновенность и свободный выезд с открытием навигации; японские войска сохраняли свое оружие, русский же отряд должен был сдать оружие и военное снаряжение японцам еще до входа красных; населению города также гарантировалась полная неприкосновенность и спокойствие. Вступление красных назначено было на утро в воскресенье. Но с первого же момента красные нарушили эти условия. Часть их, а именно отряд лыжников, вступил в город еще с субботы на воскресенье ночью, и сразу начались аресты. Меня арестовали в 10 час. утра в воскресенье и отвели в милицию. Там были Михин и Павличенко. Из милиции меня направили в тюрьму. Около тюрьмы уже стояла толпа черни, которая каждого арестованного встречали руганью, криками: «бить, убить, разорвать его и т. д.» и награждала толчками, пинками. В камере, в которой меня поместили, я нашел уже 12 человек, также только что арестованных большевиками в это утро или ночь, среди них было человек 8 или 9 офицеров, и затем весь день все приводили новых и новых арестованных, так что к вечеру нас набралось в камере человек 30, а на другой день было уже 45. Камера эта рассчитана на 10 человек, поэтому мы едва могли поместиться. Можно было только стоять или лежать боком, тесно прижавшись друг к другу; о том, чтобы лечь, как следует, нечего было и думать. Когда меня из милиции отправляли в тюрьму, то конвою был дан такой наказ: «смотри, будет убегать, бей по ногам». Когда вводили в камеру, то не просто вводили, а толкали или ударяли прикладом так, что человек летел кубарем. Так был введен инженер Карушин. Открывается дверь и в камеру влетает человек: шапка в одну сторону, сам он в другую прямо под нары — вылезает оттуда — инженер Карушин. Его так хватили прикладом по шее, что он прямо взлетел. После обеда в тюрьму явился Железин, пришел в нашу камеру, спрашивает: «кто офицеры». Мы вышли. «Раздевайся». Начали раздеваться, сняли верхнее платье и остановились. Тогда он приказывает отдельным лицам снимать то, что у них получше: одному штиблеты, другому носки. Некоторые запротестовали. «В чем же мы останемся? В чем выйдем, когда придется идти в следственную комиссию». Ответ Железина на эти протесты был таков: «Какая вам следственная комиссия, все пойдете на луну, а там одежды не надо». Это заявление привело нас к несомненному выводу, что этой же ночью нас непременно расстреляют. В то же время в тюрьму являлись партизаны и так какие-то личности, начиналась ругань, издевательство, махали под носом плетками, но у нас, по крайней мере, в ход не пускали. Первая и кажется, вторая ночь прошли спокойно. На третью ночь, а может быть и на вторую, мы проснулись от шума и криков. Все вскочили и начали слушать. Слышался шум, удары, крики, затем прямо нечеловеческий вой, затем стоны постепенно все стихающие и стихающие, затем только звуки ударов по чему то мягкому, так в течении нескольких минут уже после того, как затихали стоны. Затем опять возня какая-то и опять начиналось сначала: крики, стоны, удары. Так продолжалось часов с 12 и до 3 ночи. У нас составилось определенное впечатление, что это забивают на смерть палками и потом оттаскивают трупы. Все мы сидели ни живы, ни мертвы, не смея шелохнуться и каждую секунду ожидая, что сейчас придет наша очередь. Но в нашу камеру не заходили и от нас не брали, но проделывали часто следующее: подойдут к двери и начинают перебирать замком, лязг которого производит невообразимое впечатление, повозятся с замком и потом с хохотом уходят. Это избиение за пребывание мое в тюрьме происходило три ночи. Женская камера сначала помещалась в другом корпусе тюрьмы, но затем ее перевели в наш корпус. С момента перевода ее, мы начали слышать и женские вопли. Избивали и женщин. По голосу сидевшие со мной узнали некоторых знакомых: так избиваема была жена Бацевича, старушка Комаровская и много других. Особенно истязали поручика Парусинова. Это был молодой человек, лет 25, не больше. Однажды я видел в окно камеры, как вели его на допрос. Вели его под руки двое: он шел едва передвигая ноги, одна рука висела, как плеть. И, однако, он не терял духа. Часто слышно было, как он своим басистым голосом ругался и издавался над палачами. Через  сколько дней из нашей камеры перевели в другую 15 человек; затем от нас ночью взяли офицеров: Усачева, Шут, Немчинова и Бармина. Первоначально в камере со мной сидели капитал Усачев, капитан Немчинов, капитан Константинов, Грош, — полк. Бармин, поручик Шут, из штатских: священник о. Воецкий, инжен. Кротков, Марк Иванович Еремкин, бывший начальник тюрьмы, два тюремных надзирателя, некий Комиссаров, кто он — точно не знаю, и несколько солдат комендантской команды. Токарев вместе с контрразведкой сидели отдельно. Когда взяли от нас помянутых выше офицеров, Усачева, Немчинова и других, мы были убеждены, что их ведут расстреливать, но через день они опять вернулись в нашу камеру и рассказали, что их брали от нас для того, чтобы избивать, что их поместили в камере, где помещалась контрразведка, и там два раза пороли шомполами. Из помещения этого, после избиения, их два раза водили на берег Амура, оттуда заводили неизвестно зачем в штаб и оттуда возвращали тюрьму. Оба раза они были вполне убеждены, что их ведут на расстрел. Выводили их несомненно для того, чтобы заставить пережить предсмертный муки лишний раз. Вернувшись в нашу камеру, они прямо прыгали от радости, до того ужасно было пребывание в камере контрразведки; то, что там били их, отступало в их рассказах на задний план, но они не могли без содрогания вспомнить о том, что представляли из себя избитые Токарев и другие, находившиеся там, прямо потерявшие сознание окружающего. В тюрьме я пробыл 9 суток. Освобожден я был за два дня до японского выступления. Освобождение мое произошло следующим образом. У меня в роте был солдат Иванов, отбывавший воинскую повинность в том полку, где служил я, потом он был назначен ко мне денщиком и прожил у меня 3 ½ года. Он оказался в числе партизан и узнал меня. Он пользовался большим влиянием у Тряпицына, был чуть не правой рукой его. На третий день или на четвертый после заключения моего в тюрьму, в нашу камеру пришел Комаров и с ним этот Иванов. Комаров называет меня по фамилии. Я вышел. Комаров, показывая на Иванова, спрашивает, знаю ли я, кто это. Я сказал, что знаю, что это служивший у меня денщиком Иванов. Тогда Комаров говорит мне, что так как он ручается за вас головой, то мы вас скоро освободим, но что сейчас еще этого сделать нельзя, так как следственная комиссия сильно завалена работой, но что скоро они рассмотрят мое дело. После освобождения из тюрьмы я вернулся домой к семье и не выходил из дому. Ночью на 12 началось выступление японцев. Моя квартира была рядом со зданием, в котором находился штаб красных, и оказалась под обстрелом. Пришлось бежать. Все время боя, т. е. три дня, скрывался с семьей по подвалам. Очевидцем избиения японской колонии не был, так как не выходил. Видел только один случай. Японский солдат бежал под выстрелами со всех сторон партизан, очевидно стараясь добраться до японского штаба. Его подстрелили, а потом достреливали уже лежащего; убив, партизаны, это были русские, обшарили его карманы, но не раздевали; потом подошел китаец партизан, снял с него куртку, к вечеру труп уже оказался в одном белье. Слышал, что причиной выступления японцев было предъявленное им красными требование о разоружении и сдаче оружия. 10-го марта я вернулся к себе на квартиру, квартира была вся разграблена до чиста. До 23 апреля я сидел дома, стараясь выходить как можно реже, чтобы не попадаться на глаза партизанам. В это время вышло объявление, что неработающим не будут выдаваться продукты. Пришлось записаться в союз «Рыботруд», переименованный впоследствии в «союз рабочий рыбак». В союзе меня выбрали секретарем. С половины мая, как только получены были сведения о высадке японцев в де-Кастри, начали готовиться к обороне. Начались общественные работы. Все должны были принимать в них участие, не исключая и женщин, с 16 и до 55 включая и стариков и детей. Конные партизаны объезжали дома летнего возраста. Но фактически принимали участие все, но если встречали кого не на работах, а дома, не разбирая возраста, гнали плетьми. Девочек (гимназистки младших классов) назначали на огородные работы, но бывали случаи, что вместо огородных работ, назначали разгребать и переворачивать навоз на дворах. Во всех учреждениях оставались только дежурные, остальные также должны были выходить на работы. Работа была очень тяжелая и для многих непосильная: нагрузка камней на баржи, нагрузка дров и т. п. Начиналась работа в 8 часов утра и продолжалась иногда до поздней ночи, для отдыха определенного перерыва не было. Обращение было тяжелое: постоянные окрики и брань. Встретился на общественных работах с начальником тюрьмы Сопляковым, разговорился с ним: из его слов узнал, что в нашей камере, в которой нас с трудом помещалось 30 человек, после моего ухода было помещено уже 60. Встретил также на работах бывшего следователя Парадоксова, служившего в следственной комиссии, и спросил его, насколько безопасно мое положение. Он успокоил меня, что обо мне в следственной комиссии ни разу не поднималось разговора. Но в тот же день вечером в 10 час. ко мне на квартиру явились партизаны и арестовали меня и жившего у нас старшего по магазину т/д Чурин и К° Тютрина. Приказали одеваться и идти. Первоначально хотели арестовать и мою жену, по крайней мере приказали одеваться и ей. Деньги и все, что было из вещей, данных добрыми людьми, так как все мое, как я говорил выше, было разграблено во время японского выступления, — все отобрали. Но в последнюю минуту партизаны почему-то сжалились и оставили жену. Привели в следственную комиссию, ввели в одну комнату, записали фамилию и сейчас же провели в следующую. Как только мы переступили порог, на нас набросились, схватив за руки, сорвали фуражку, в которой у меня был приготовлен яд и, связав руки за спиной, оттолкнули к бывшей уже там группе связанных, как и мы, человек в 20. В числе этой группы было 6 женщин, двое служащих продовольственной управы — молодых людей, лоцман Попов, владелец колбасной Григорьев и семья Налетовых: отец мать и двое детей: дочь лет 12 и сын лет 13. Отец Налетов упал в обморок, а мать умерла тут же или от яда, или вернее, от разрыва сердца, так как она упала и не пошелохнулась. В этой группе мы постояли часа три. О состоянии нашем говорить не приходится. В это время приходит Иванов. Я ему крикнул: «Иванов, спасай», - «Сейчас освобожу» — ответил он мне и ушел. Потом прошел нисколько раз мимо, но обращаясь ко мне ни словом. Потом, когда он проходил в третий раз, я его снова окрикнул. «Ничего не могу сделать». Я решил, что все кончено, и стал готовиться к смерти... В это время входит Павличенко, а Павличенко тоже протежировал мне за то, что я разрешал жене его, когда он сидел арестованным, свидания с ним. Хотя я действовал только по инструкции, но они сохранили за это благодарность ко мне, и он тоже принимал участие в моем освобождены из тюрьмы. Я окрикнул его. Но он, не слыша, прошел мимо. Когда вновь вышел Иванов, я сказал ему «попроси Павличенко». Иванов ушел и через некоторое время возвратился и приказал: «Григорьева развязать» и прибавил, когда конвойный начал ножом разрёзать мне сзади веревки, «смотри только ты руки не режь ему, он совершенно освобожден». Когда меня развязали, Иванов сказал мне: «идем, тебя зовут в трибунал». Я пошел в соседнюю комнату. Там сидели за выпивкой Железин, Нечаев, Дылдин, Отцевилли и Беляев. Железин обратился ко мне: «Ну, садись, на тебе лица нет, дерни, выпей водки» и налил мне рюмку. Я выпил. «Ну, что брат перепугался? А знаешь за что тебя чуть сейчас не отправили?» И молчал. «Мы тебя освободили, а ты не идешь с нами работать». Я отвечал, что если бы позвали, я бы пошел, а предложить свои услуги сам я не мог, так как меня, как бывшего офицера, непременно бы заподозрили. «Ну, хорошо», — ответил Железин, «теперь ты с нами будешь работать, так теперь всех белых гадов нам показывай» и затем, обращаясь к Иванову: «ну, проводи его домой, а то он не в себе». Мы вышли с Ивановым, Иванов провел меня в какую-то маленькую комнату и сказал, что ему нужно еще зайти, и попросил подождать его. Прошло с полчаса. Вдруг в дверь заглядывает какой-то молодой человек. Увидав меня, входит в комнату и спрашивает: «Вы что тут делаете». Отвечаю: «жду конвоя». Ваша фамилия — Григорьев, — Офицер — Да». Ну, так идите за мной. Я встал, но как только вошел в комнату, меня опять схватили, связали и присоединили к новой стоявшей там партии. Сколько я ни убеждал, что я освобожден трибуналом, они и слышать не хотели. «Какое там освобождение, всем один конец». На счастье в это время, когда нас уже собирались выводить, опять появился Иванов. «Ты как опять здесь», обратился он ко мне. «Сейчас же освободить», приказал он конвойному. Конвойный начал протестовать, и только после того, как Иванов пригрозил ему, что если он не послушает, то завтра сам пойдет туда же, меня освободили. Мы с Ивановым пошли домой. Должен сказать, что я очень беспокоился за семью, так как Железин во время разговора спросил меня: «А где твоя семья?» и на ответ мой — дома — заметил: «Видите, не арестована», и далее спросил: «Отправляешь семью, и пропуск есть?» Я ответил, что есть. «Видите ли, и пропуск есть». Поэтому я очень боялся, что семью арестовали, но оказалось все дома. Вернулся я домой в 3 часа. На другой день Иванов говорит мне, чтобы я скорее отправлял семью, да и сам ночевал не дома. Семью я отправил, но сам, так как у меня не было пропуска, должен был остаться. Ночевал две ночи у Иванова. На третий день он сказал мне, что у него оставаться более не безопасно и перевел меня в какую-то баню, где жил один старик сторож. На другой день он выхлопотал мне пропуск, и я уехал. Поймал на пристани старика крестьянина, который перевез меня на другой берег Амура, и я пробрался в Касьяновку. Добавляю: Когда я был в тюрьме, там отравился и одновременно повесился бывший начальник государственной охраны Лех. Когда это было обнаружено, то нас всеx раздетых, босых вывели на двор тюрьмы и продержали там, часов около двух, пока в тюрьме вытаскивали гвозди, собирали веревки и т. д.

Пристань была взорвана в то время, как на ней было масса людей, ожидавших посадки для выезда; знаю такой случай: на пристани в числе ожидающих выезда была молодая женщина с двумя маленькими детьми; к ней пристал партизан, почему она не идет с ними в тайгу; та говорит, показывая маленьких детей, «куда же я с ними пойду». — Ну, это не помеха, ответил тот и, схватив сначала одного, затем другого, выбросил обоих детей в Амур.

Полковник Медведев покончил с собой самоубийством при следующих обстоятельствах: 27-го вечером за день до вступления партизан в город, он со Слезкиным нач. штаба, был в штабе японцев и там ужинал. Слезкин после этого ужина зашел ко мне и рассказал, что в конце ужина полковник поднялся и, сказав, обращаясь к японцам, «что ему теперь, как коменданту крепости, остается сделать только то, что делали и их самураи» — ушел. Рассказывая это мне, Слезкин плакал и говорил, что очевидно Александр Александрович в эту же ночь покончит с собой. Зайдя на утро в штаб, я узнал о смерти полковника, и дежурная телефонистка рассказала мне, что накануне полковник, вернувшись домой, зашел в дежурную комнату, пошутил с ней и сказал, чтобы она ложилась спать. Она легла и ничего не слышала. А утром рано его нашли в его комнате полулежащим на кровати с простреленной головой и рядом на стуле два пузыречка с ядом. Труп его был взят японцами в штаб, очевидно, сожжен ими, так как об этом просил полковник, и так как потом труп его найден не был.

С Тряпицыным и Ниной мне встречаться не приходилось. Могу сказать только одно, что Тряпицын действовал на толпу прямо магически, брал ее как бы гипнозом. Комаров, человек лет 25, интеллигентный, несомненно получивший образование. По его словам, он бывший офицер и, судя по производимому им впечатлению, это вполне вероятно.

Отцевилли человек неинтеллигентный, любил говорить и говорил, как мельница, очень много, но понять, что он говорил, было невозможно. Лет ему было около 40. Он был комиссаром труда. Ходил всегда с плеткой и был, что называется, человек зверь.

Павличенко, лет 32, из военных писарей — человек очень хитрый и умный.

Добавляю: после вступления партизан в город ими был разыскан труп их парламентера Орлова. По приказанию Тряпицына была составлена смешанная из русских и японских врачей комиссия, которая свидетельствовала труп Орлова и установила, чти на нем, кроме огнестрельных ран, никаких других повреждений не было (только немного были поклеваны птицами уши, но это уже посмертное). Это я слышал от входившего в состав этой комиссии доктора Боброва.

Николаевск-на-Амуре, июля 23 дня, 1920 г.
Подполковник Михаил Петрович Григорьев.